Грохот не смолкал ни на секунду. Странным образом то, что меня ранили, придало солдатам злости и силы. Они сражались яростно и себя не жалели. Драгуны мастерски орудовали штыками. Судя по форме, к ним на помощь пришли три или четыре десятка ракетчиков и артиллеристов. В отдельных местах люди буквально катались по земле, вцепившись друг другу в глотки и орудуя ножами.

Хаос стоял страшный. От криков, стонов, воплей, воззваний к Богу и Аллаху можно было растеряться или оглохнуть. И среди всего этого ужаса вдоль берега летел вперед шестой эскадрон гусар Смерти, оставляя после себя лишь трупы и раненых. Те, кто избежал смерти, выглядели ошеломленными и испуганными. О дальнейшем сражении они уже не думали и начали отходить. Турки отступали, маневр Вышневецкого поставил окончательную точку.

Неприятеля преследовали, резали, кололи и стреляли, но все было ясно и так — мы вновь каким-то невероятным образом удержали брод.

Меня отвели в сторону, в безопасное место. Откуда-то появился наш полковой доктор Кузьмин. Он посадил меня на складной стул, заставил посторонних отойти и ножницами распорол набухший от крови рукав.

— Так, ранение сквозное, ваше превосходительство, пуля пробила трицепс и благополучно полетела дальше. Кость вроде как не сломана, крупные артерии не задеты, — доложил Кузьмин через минуту, осторожно ощупывая руку. Его длинные сильные пальцы ловко обработали рану и принялись накладывать бинт. — Кровь скоро остановится. В общем, свезло вам, Михаил Сергеевич, но в следующий раз удача может и афедроном [98] к вам повернуться. Не надо вам так рисковать, — неожиданно закончил он. — Что мы без вас делать-то будем?

— Воевать, — кое-как улыбнулся я. Теперь пришла настоящая, без дураков, боль. Рука пульсировала, словно ее поджаривали на сковородке, на лбу выступила испарина, а от потери крови кружилась голова и хотелось прилечь. Подняв глаза, я осмотрелся. Окружало меня человек тридцать, если не больше, все вперемешку, гусары, драгуны, казаки и прочие. Похоже, мое нелепое ранение вызвало среди нижних чинов волнение и желание поквитаться за «своего» генерала. А вот офицеры выглядели недовольными, словно я чуть с жизнью не расстался.

— Можете меня из армии выгнать за нарушение субординации, Михаил Сергеевич, но на позиции я вас больше не пушу, — решительно заявил штабс-ротмистр Кольцов, которого Вышневецкий оставил со мной. — Мне за вас Роман Адамович голову открутит.

— Во-во, вы же у нас целый генерал! Вам в тылу полагается находиться и оттуда командовать! — поддакнул доктор.

— Вы чего меня ватой обкладываете? — удивился я. Ну да, получилось нелепо, какое-то смешное ранение, я не один раз водил эскадроны прямиком на вражеские ружья и все было прекрасно, а тут меня раз, и зацепили. Хотя, подобное неизбежно должно случиться. Мне и так долго везло. — Вроде пока я еще не состарился.

Совсем неожиданно я засмеялся. Окружающие смотрели на меня, как на чудака. «Болевой шок» — шепнул Кузьмин кому-то. А я все смеялся и смеялся, представляя недовольное лицо цесаревича Николая. Не знаю почему, но в тот момент эта мысленная сцена вызывала мой неудержимый смех. А затем я резко замолчал, пришел в себя и выпрямился, оглядывая поле боя.

Реку запрудило невероятное количество тел, вода сбила их в один внушительный вал, напоминающий жуткую плотину. Не меньше убитых и раненых находилось и на берегу. Взрытый тысячью ног и копыт песок местами казался темным от крови. Мундиры, кепи, ружья, патронташи, гильзы, ранцы, обувь, котелки, барабаны, несколько десятков лошадей, лопаты, телеги и даже одно турецкое знамя усеивали землю пестрыми лоскутьями, создавая какую-то фантастическую нереальную картину. Кругом жужжали здоровенные мухи. Пахло потом, кровью, дерьмом из разорванных кишок, йодом и почему-то полынью. А над головами продолжали визжать ракеты. Похоже, Гахович решил отогнать турок чуть ли не до Софии.

А затем начали приходить доклады. И чем дольше я слушал, тем ниже и ниже падало мое настроение. Болгары погибли почти все, включая Бояна Златкова. Из кубанцев в строю осталось четырнадцать казаков, князь Керканов также заплатил жизнью за победу. Из сотни Владикавказского полка выжило сорок четыре молодца. Артиллеристы потеряли семь орудий и почти сотню солдат обслуги. Самую большую цену заплатили драгуны, на которых пришелся основной удар турок. У них навсегда покинули наш мир триста восемьдесят человек, почти столько же были ранены, а Ребиндеру пуля сломала ключицу. Даже среди ракетчиков Гаховича имелись потери, так как часть из них в самый последний момент бросилась в рукопашную помогать нам на броде. Да и от вражеских снарядов им так же досталось.

В последней атаке убили ротмистра Вышневецкого и двадцать гусар из шестого эскадрона. Прибывший от Седова гонец сообщил, что полковник потерял глаз и сейчас находится в критическом положении, а у Трнины полегли семьдесят девять человек.

— Некрасов? Шувалов? Озерский? — сразу же уточнил я.

— Все ранены, но живы. Из офицеров погибли Джавахов, Юлианов, Егоров и Дворцов, — ответил запыхавшийся вестовой.

После таких слов хотелось схватиться за голову! Моя бригада удержала берег и добыла викторию, но какую цену нам пришлось за нее заплатить? Все это больше напоминало так называемую «Пиррову победу», горечи от которой было куда больше, чем радости. А ведь я еще не слышал доклада от донцов Зазерского, надо полагать и им пришлось солоно.

Посидев и выпив поднесенный стакан красного вина, я немного оклемался и пошел вдоль берега. Рядом со мной находились друзья и боевые товарищи. Оборванные, грязные и окровавленные люди молчали, говорить никому не хотелось. Чистых и здоровых среди нас практически не осталось. Тут и там стонали раненые, кто-то вспоминал невесту, хриплый голос умолял сообщить матери о том, что ее сын умирает. Нестроевые и нижние чины перекладывали людей на носилки и относили за холм, к беспрерывно трудящимся докторам. У одного из раненых я остановился и бережно придерживая ему голову, напоил из фляги.

— Это ничо, ваше превосходительство, ничо, я к вечеру встану, снова с вами пойду турку бить, — хрипел мне в ухо контуженный драгун, в то время, когда обе его ноги отсутствовали по колено. Он и сам не знал, что говорит.

На душе стало так мерзко, что и словами не передать. И главное, все бы могло пойти иначе, будь у нас достаточно сил. И тут, как назло, на ближайшем пригорке показался генерал Кнорринг в окружении свиты из нескольких человек. Подмога прибыла.

— Сука! — с чувством протянул штабс-ротмистр Кольцов. Он смотрел на генерала, и в его воспаленных покрасневших глазах плясали безумные искорки. — Штабная сука!

Кнорринг его не слышал. Он вылез из своей удобной коляски на мягких рессорах, огляделся по сторонам и аккуратно обходя трупы, приблизился ко мне.

— Кажется, мы успели, — с едва уловимой ленцой констатировал генерал. Пахло от него одеколоном, а в голосе не слышалось и намека на что-то, похожее на чувство вины. — Впрочем, вижу, вы и сами справились. А боялись-то, гонцов слали, паниковали… — он усмехнулся.

Кноррингу было за пятьдесят пять лет. Я не большой любитель унижать стариков, тем более заслуженных. Но тут меня буквально захлестнула волна ярости, заставив шагнуть вперед и до хруста сжать кулаки. Резкая боль пронзила раненую руку, но мне было не до таких мелочей.

— Успели, говоришь? Слава Богу, что ты наконец-то добрался до Вида! Двадцать пять верст за двадцать часов? Пока ты успевал, мы тут кровью умылись! Тысяча человек легла в землю, а ты неспешно пил чай и думал, как половчее мне досадить!

Наверно, что-то было в моем лице, что-то такое, от чего Кнорринг внезапно побледнел, как бумажный лист и в испуге отпрянул назад. Зацепившись ногой за тело какого-то окровавленного болгарина, он рухнул на толстую задницу и взрывая землю шпорами попытался отползти еще дальше. В глазах у него плескался лишь страх, но никто не собирался его убивать или как-то калечить, я и так перегнул палку.